ВОЙНА И СИРЕНЬ

ВОЙНА И СИРЕНЬПисьма Лили Орловской

К экологии письма-дневники Лили Орловской отношения не имеют. Может быть, к душе, силе духа. Это письма из Ташкента на фронт. Их получал отец, Всеволод Шулепин, начиная с осени 1944 года и до конца войны. Мы, дети, с ранних лет знали о них. Папа говорил, что письма помогли ему дойти до Победы. Я решила разместить их на сайте сегодня, 9 мая 2009 года, в День Победы. Письма Лили Орловской.

 

 

ВОЙНА И СИРЕНЬ

20/VIII-44. Сева. Вы, наверное, удивитесь, получив письмо. Меня не знаете. Но зато я вас знаю и много думаю все годы войны. А последнее время думаю так часто, что захотелось написать. Посылаю свои стихи «Фридрихштрассе», каким будет День Победы. Если хотите, прочитайте его вашим товарищам и добавьте, что это привет из тыла. Незнакомая вам Лиля Орловская.

26/IX-44. Что вам написала обо мне ваша мама? Ой, как мне было досадно! С вашей мамой виделась мимолетно и не успела расспросить, что за разоблачения сделала она на мой счет… Я ее очень люблю и не думаю, что она написала вам плохое. То, что мы с ней коллеги, вы уже знаете, как и то, что я старше вас, хотя и не на так уж много. А вас я не видела ни разу. Смешно? Но я и в самом деле думаю о вас три года. Вы ведь были на границе, когда началась война.

15/IX-44. Сейчас идете по «Фрицланд». Там ад. И в тылу нелегко. Моя ученица получила «отлично», хотя только вчера пришло извещение, что убит отец. Она выучила все шесть уроков, а извещение положила в учебник, чтоб мать, которая работает по 18 часов на военном заводе, не узнала. Боится, что мать заболеет от огорчения. Эта девочка не ест хлеб, который выдают на завтрак в школьном буфете, а относит его братишке.

16/XI-44. Пришла домой – на столе письмо от вас. Обрадовалась ему самым глупым образом. Вы хотите знать, как я живу? Очень однообразно, каждый день в школе. Я работаю в двух местах, да еще председатель месткома. Весь день занята. Бывают «окошки» — как сын учительницы вы должны помнить, что это значит, — тогда пишу стихи. Почти нигде не бываю, только у писателя Яна, с которым дружу, и очень редко хожу в кино. А в театре всю войну не была.

23/XI-44. Целый день думаю о счастье. Должно быть, наша обычная ноябрьская слякоть плюс отсутствие галош способствуют. Я не жалуюсь, никогда не ною. Лучше видеть во всем смешные стороны. И что за важность, что на ногах обе галоши — левые, и обе текут. Я командую себе по Маяковскому: «Кто там шагает правой? Левой, левой!». И шлепаю по ташкентской невылазной грязи. Лужи уже не имеют значения, ноги все равно мокрые. А я чувствую себя счастливой.

С обывательской точки зрения я очень несчастлива. В 16 лет вышла замуж за человека, похожего на заплесневелый сухарь. Когда сообразила, что мир велик, забрала дочку и ушла, в чем стояла. Жизнь начала сызнова, снова вышла замуж. Я была счастлива полтора года. Но счастье кончилось. Что случилось с моим мужем, долго рассказывать. Годы войны омрачены могилами на кладбище. Полгода умирала дочь, и год до этого болела. И год умирала мать. Они умерли в две недели одна за другой. Осталась со своей уже старой старшей сестрой и семилетним сынишкой. Он учится в первом классе. Сегодня сидит дома, потому что босой. У меня и сестры обуви тоже нет. Но мне надо идти в школу, а сестре хозяйничать. И все-таки жить захватывающе интересно.

29/XII-44. На улице минус 17. А в комнате плюс три. Дров или угля нет и в помине. Все, что может гореть, сожжено еще в прошлом году. Теплое одеяло тоже продано в прошлом году ради лечения дочери. Кое-как подогрели столовский обед, за время пути – от школы до дома три километра – успевший замерзнуть. Денег в кармане семь рублей. Их даже на два обеда не хватит, это просто не деньги.

30/XII-44. Накануне писала вам с угольного склада. Получить уголь – вещь почти невозможная. Я билась с ордером целый месяц. Угля не было. Не было и денег на доставку. Наконец вывернулась: достала бричку бесплатно через мать ученицы. Приехали мы туда. Уголь есть, но дают черт знает кому, а простым смертным нет. Я сделала невероятную вещь: надула четырех контролеров. Печки топятся, туфли сушатся, а на улице идет мелкий предновогодний снег.

Я немного осиротела, уехали мои друзья – писатель Ян-Янчевецкий с женой. Они меня любили. Ему 70 лет. Он лауреат Сталинской премии 1 степени, получил за роман «Чингиз-хан». В 1941-м эвакуировался из Москвы. Голодал, холодал. Однажды в 12 ночи приезжает за ним машина: «Едем». «Куда?» Старик испугался и взял с собой на всякий случай чашку, кусок хлеба и полотенце. Его привезли в ЦК, вручили грамоту, сто тысяч рублей. На другой день он получил квартиру из двух комнат с телефоном, литерный паек и все, о чем мы мечтаем в тылу. Кстати, о романе ему десять раз сказали, что никуда не годится.

4/I-45. У нас каникулы, елки. А 31-го получила ордер на десять пар галош. Это на 25 учителей! Одни принадлежат мне бесспорно. Моих первоочередных прав не отрицал никто, так как ходила практически босая. Но из-за остальных поднялся такой галдеж, что я разозлилась и сказала, вспомнив Веру Инбер: «Ноги – это гадость, если много ног! Аист – он хороший, он одной галошей мамочке на радость обойтись бы мог!». Наконец утихомирила, и с галошами разобрались.

Два вечера после Нового года шила себе бурки к галошам, туфель ведь тоже нет. Сегодня ходила в обнове и чувствовала себя принцессой из андерсеновской сказки. Сколько дел! Вот не додали пропусков в столовую, не хватило трем учителям, бегай, выхлопатывай. Устраивать завтрак, вернее, его получение, тоже на мне. Ордера на галоши — опять с боем, вывертом. Впору только этим одним и заниматься. А ведь еще уроки, семья. Наша тыловая жизнь – своеобразный фронт, и нужно быть стратегом и тактиком, чтобы прожить.

24/I-45. Видела вчера вашу маму. Забежала к ней в мужскую школу, но она была на уроке и только выглянула ко мне. Наши школы рядом: 149-я, где работаю по совместительству по утрам, через три дома от 94-й. После часа ухожу в свою 102 школу. Там остаюсь до вечера. Устала вчера до одури и вдобавок вымокла до нитки. Пришлось все с себя выжимать. А ноги! Мои знаменитые галоши уже текут.

Позади еще один день тревоги и радости. Жалею, что родилась женщиной. Вняла мольбам и воплям моей матери и ушла из летной школы авиаклуба. Я бы к началу войны уже была летчиком. Сколько бомб можно было спустить на фашистские головы!

2/II-45. Загудел заводской гудок. Неизвестно, первый или второй. Чуть не проспала. Ходики стали стоиками, не поддаются никаким усилиям. Уж я их и разбирала, и смазывала. В школу не опоздала, но бежала так, что ветер в ушах свистел. А вечером до 11 сидела на выборах нового райкома.

Мы все здесь в тылу живем от передачи до передачи. Страшно завидуем тем, у кого дома есть радио, толпами стоим на улицах перед витринами с картами, потом оживленно рассматриваем домашние карты. Что же чувствуете все вы, вы, собственными руками завоевывающие одну победу за другой?! Сколько потом книг будет написано. О героях нашей эпохи, о величии борьбы за Родину огненными буквами нужно писать!

16/II-45. Читала в «Правде» статью «Огонь возмездия» с описанием боев в Восточной Пруссии. Мне и самой мерещится то же самое. Но когда читаешь, все становится острей, мучительней. И кто-то еще пишет: «Я – не герой». Да все вы там – герои! Вы не можете представить, как много значите для меня, как помогаете мне жить.

Вот я возвращаюсь домой. Грязь непролазная. В галошах противное чавканье. Экая важность, думаю я, ему еще хуже. Вот я сжимаюсь комочком под одеялом в тщетных попытках согреться, но думаю: Всеволод сейчас, может быть, лежит просто на снегу? Денег в кармане три рубля. Надо обойтись карточным хлебом, а его — кило на троих. Ерунда, а если вы вообще не имели возможности поесть? Мел вываливается из окоченевших пальцев, все пустяки. Можно жить еще хуже и то будет слишком хорошо по сравнению с тем, что у вас на передовой.

24/III-45. Трудно жить. Может, я устала и немного больна, но на сердце скверно. Как опротивело это переворачивание через голову ради полуголодного существования. Я не прошу, иногда дают. Но брать противно, не взять невозможно. Сегодня девочки преподнесли мне свой школьный завтрак, который получают из буфета по норме 50 граммов на ученика. Я взяла. Дома хлеба никогда не хватает. Невозможно не взять, а взять… Да что там говорить! Девочки мои золотые, они знают, что мне лихо. «Лилька, цыц, не сметь хныкать», — командую себе. Очень трудно удержаться, если четыре дня сидишь на одних соленых помидорах.

31/III-45. Помните ли вы Почтовую улицу? Она упирается в Алайский базар. На базаре есть все, только не спрашивайте о ценах. По дороге домой встречаются личности неопределенной наружности, спекулянты-перекупщики. Спрашивают прохожих, идущих к базару, нет ли чего-нибудь продажного. Как раз ломаю голову, что еще можно продать. Обеденные стол и стулья, шкаф, посуда – все уже продано. Вчера продала пальто, а сегодня уже денег нет. Никакого пайка учителя не получают, а одним обедом по пропуску семью не накормишь. Пятый человек подряд задает этот вопрос: «Нет ли чего-нибудь продажного?».

23/IV-45. Весна пришла и в чертову Пруссию. Она не разбирает стран и ей все равно, что делают люди. Над прусскими дорогами светит яркая Луна. Посмотрите на ее блестящий диск. Я гляжусь в него, как в зеркало. А в Ташкенте цветет сирень, море сирени – светлой, красновато-лиловой, белой. По ночам – грозы, дождь, крупный и короткий. А днем ослепительно жаркое солнце.

1/V-45. Сегодня — Первое мая. С утра лил проливной дождь, и парад перенесли на два часа. А с двух до шести я должна была дежурить в школе, сторожить мышей. Что ж поделаешь! Времени даром не теряла – шила себе платье из ярко-красного кумача. Во-первых, этот цвет мне идет. А во-вторых, другой ткани все равно нет. Утешала себя тем, что мое новое платье будет того же цвета, что и флаг над рейхстагом, в честь которого гремят над городом салюты.

В этот праздничный вечер, когда нужно веселиться, мне грустно и одиноко, Я едва удерживаю глупые слезы. О чем? О том, что хочется любить, хочется, чтобы и тебя любили. Но даже ваших писем давно нет.

9/V-45. Ночь с восьмого на девятое. Гроза еще далеко, но вспышки молний освещают темноту ночи. Запах жасмина и ириса, порывы ветра, глухой, волнующий шум тополей. Ночной Ташкент затаился и ждет. Ждет вестей о Победе. В последние дни ожидание особенно напряженно. Я стою на крыльце. На западе – гроза. На западе – вы. А здесь по радио отчетливо слышны залпы московских салютов. Марш. И все смолкает. Мы не спим. Даже сынишка не может уснуть.

В семь вечера шла домой через Сквер. На каждом дереве – репродукторы. Две передвижные радиоустановки. Толпа в ожидании сообщений. Что-то будет? Быть может, утро встанет в свете Победы? Мальчишка-беспризорник прыгал на траве перед нашим домом и кричал: «Да здравствует Победа!». Представляете, что мы все здесь, в тылу, чувствуем, как бьются наши сердца, как хочется бросить все цветы к ногам победителей!

10/V-45. Поздравляю вас с величайшим праздником. Спасибо вам за него! От всех нас – спасибо! Что вчера было! Никто не звал людей, они сами высыпали на улицы. Плачут и смеются одновременно, обнимаются, танцуют. В Центральном сквере под звуки музыки кружатся пары. Раннее утро, но это ничего не значит. Я побежала в школу. Учителя уже собрались. Мы – народ небогатый, но вмиг вытрясли карманы, собрали все, что имели, купили кое-что закусить, притащили патефон.

Пока ходили за вином, я помчалась в другую свою школу, а от нее два шага до 94-й. Я решила, что если Натальи Дмитриевны нет, то побегу к ней домой. Просто не могла не поцеловать ее в такой день. Прихожу, она сидит грустная, ведь от вас уже давно нет вестей. Схватила ее в охапку и потащила к себе домой, читая по дороге стихи. Она пришла ко мне впервые. Поговорили о вас. Звала ее в нашу школу праздновать. Но так и не уговорила. Она пошла к вашей двоюродной сестре. А я забрала сынишку – и в школу.

14/V-45. Как безумно мы беспокоимся о вас. Последнее письмо получила 18 февраля. А последнее письмо вашей маме датировано 13 марта. Мы не высказываем друг другу тревожных дум. Но разве нужно говорить, чтобы знать, что делается в сердце?

А сегодня мне особенно тяжело. В нашей школе есть один такой Семен Савельевич. Чудный старик, я бы хотела, чтоб у меня был такой отец. У него уже погиб один сын. Вчера получил письмо, что убит младший. Двадцатого апреля. Бедный старик потерял за годы войны и жену. Убежала во двор, проплакалась и только тогда вернулась. Не нужно, чтобы другие видели, как я плачу. Я должна быть веселой, иначе все совсем раскиснут. Я не знала этого Леню, но очень жаль и его, и его отца. Но больше всего я плакала от страха за вас. Отсутствие вестей так мучительно. Я успокоюсь только тогда, когда придет письмо, написанное после Победы.

6/VI-45. Ну вот, теперь мы знаем, где вы. «На востоке туманы, где-то собирается гроза»… Значит, надо ждать, сызнова начать считать мгновенья. У меня – день рождения. Настроение праздничное. На столе – букет роз. А перед этим два дня подряд лил дождь, и я загадала, если сегодня будет солнце, я еще буду счастлива. Солнце! А из зеркала смотрит хорошенькая, большеглазая женщина в кумачовом платье.

* * *

ВОЙНА И СИРЕНЬ

Прочитаны письма. На самом деле их больше, и многие гораздо пространнее, с рассуждениями о литературе, воспоминаниями о детстве, фантазиями, мечтами и стихами: «На свете все кончается, с чего бы ни начать. У кошки хвост кончается, у школьника – тетрадь»…

С Орловской отец виделся лишь раз. В конце 1945 года вернулся домой со второй войны из Манчжурии. Она была приглашена его мамой на вечер. Но разговора не получилось, так бывает. А потом он женился, она вышла замуж. И больше пути их в жизни не пересекались.

А про письма иногда вспоминал. Разворачивал пожелтевшие треугольники: «Вот послушайте, что писала» — «В другой раз, некогда». Я прочла их, когда не стало папы. «Вы — мой дневник». Что его цепляло в этих письмах – искренность, сила духа? Связист, всю войну под пулями, он читал на фронте про галоши, часы-стоики, холодный зимний Ташкент и находил время, пусть нечасто, ответить. С письмами Лили сражался за Кенигсберг, потом они были в его вещь-мешке в Манчжурии…

Я читала отцовские письма его маме Наталье Дмитриевне. Все — оптимистичные, даже та первая открытка, которую нацарапал после бомбежки на рассвете 22 июня 1941-го аэродрома, при котором служил. Не хотел ее огорчать. «Но Орловской я писал так, как видел, совсем по-другому».

Он не делал попыток ее разыскать, хотя иногда вслух размышлял: «А почему нет?». Когда ее письма зацепили меня, решила: «А почему нет?!». Но улочки, указанной на треугольнике, после ташкентского землетрясения 1966 года у Алайского базара не осталось. На ее месте – школа. В адресном столе дали новый адрес. Вышла на станции метро «Чиланзар». Нашла дом, вот дверь, звонок. Долго никто не открывал, зато вышла соседка. «Орловская? Она год как умерла. Но дед дома, глуховат, звоните сильнее». «Письма? Позвоните внучке, может, она знает».

Встретилась с внучкой, а потом и с ее отцом, тем мальчиком, что в 44-м пошел в первый класс. «А ведь я помню, как моя мама ждала письма вашего отца с фронта. Писем не хранила. Моего отца арестовали в 1937-м, и это бумерангом ударило по всем друзьям по переписке». Внучка сказала о Лиле Орловской, что она до последнего дня сочиняла стихи и сказки и очень любила жизнь.

Наталия ШУЛЕПИНА


Добро пожаловать на канал SREDA.UZ в Telegram


6 комментариев на «“ВОЙНА И СИРЕНЬ”»

  1. Эльмира:

    как хорошо, что вы эти письма опубликовали! Замечательно!

  2. Галина:

    Спасибо за письма, но это выдержки из писем, хотелось бы увидеть напечатанными полностью. По радио "Эхо Москвы" слышала, что есть такая идея, сделать фильм о военном времени, состоящим из эпизодов по конкретным фактам. А это прекрасная тема.

  3. NikForo:

    Спасибо за шикарную статью!

  4. Людмила:

    Спасибо Наталье за две эти статьи — две стороны войны.
    Как замечательно, что Наташина семья сохранила эти письма! Теперь уже внуки наших воевавших отцов могут прочитать их и представить себе ту нелегкую тыловую жизнь, не говоря уже о том, что пережили воевавшие…
    Спасибо

  5. Lenochkka:

    Хорошо что удалось отыскать такой замечательный блог, а то последнее время уже начал думать что инет это мусорка сплошная.

  6. Татьяна Вавилова:

    Спасибо! Читала и до слёз жалела, что некому о них рассказать, нет уже моих соседей Орловских. И мамы, которая с ними дружила тоже нет. ((( Такие интеллигентные были люди. А письма замечательные. Про Победу, когда весь Ташкент высыпал на улицы и мама рассказывала, точно так. Она шла по Жуковской со мной на руках, а люди вокруг ликовали и обнимали друг друга. Спасибо, Наталия.

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован.

*

 

Еще статьи из Личности

Партнеры