«ГОРЧИНКА ХВОИ НА ГУБАХ…»

Строка в заглавии — из стихов Александра Файнберга. Читайте о нем воспоминания Владимира Баграмова, и, конечно же, стихи самого Александра Аркадьевича.

«ГОРЧИНКА ХВОИ НА ГУБАХ...»А было так… Осень начала 80-х. По Скверу хмуро бродит ноябрь, сгребает остатки листьев в дворницкий подол и ворчит порывами ветра, капает дождь. Бегу, злой как собака — поругался в театре с одним из «корифеев», учил, как надо играть. Хорошенькое начало — первая репетиция и первая основательная ругачка! Настроение — противное, куртку забыл в театре, и капли дождя ловко залетают за шиворот вельветовой рубашки. Перебегаю улицу, вслед гудят машины, летит ненормативная лексика. Плевать! Дождь припустил сильнее, вбегаю в особняк с колоннами, двери приоткрыты, табличка «Союз писателей…»
\»Новый век\», № 15, 15.4.2010г.Строка в заглавии — из стихов Александра Файнберга. Читайте о нем воспоминания Владимира Баграмова и, конечно же, стихи самого Александра Аркадьевича.

«ГОРЧИНКА ХВОИ НА ГУБАХ...»А было так… Осень начала 80-х. По Скверу хмуро бродит ноябрь, сгребает остатки листьев в дворницкий подол и ворчит порывами ветра, капает дождь. Бегу, злой как собака — поругался в театре с одним из «корифеев», учил, как надо играть. Хорошенькое начало — первая репетиция и первая основательная ругачка! Настроение — противное, куртку забыл в театре, и капли дождя ловко залетают за шиворот вельветовой рубашки. Перебегаю улицу, вслед гудят машины, летит ненормативная лексика. Плевать! Дождь припустил сильнее, вбегаю в особняк с колоннами, двери приоткрыты, табличка «Союз писателей…»

В вестибюле у окна стоят двое — почти одинакового роста. Тот, кто слева, — средних лет, немыслимой голубизны глаза, лохматые, неопределенного цвета волосы, трехдневная щетина,- с улыбкой щурится на меня, неизвестно чему кивает. Справа — хмурый, кривит рот — я ему, явно, не понравился, шевелит кустистыми бровями. Оба дымят, как паровозы.

— Откуда принесло? — хриплым голосом спрашивает небритый мужик.
— Туалета здесь нет! — злорадно усмехается его хмурый собеседник.
— Перебьюсь, — отвечаю, — дождь вот….

— Файнберг, Саня! — тот, что слева, жмет мою руку. — Как тебя?
Представляюсь, и хмурый мужик руку пожал, глухо буркнув:
— Тезка, значит.
Файнберг кивает, а второй недовольно шевелит бровями и дергает подбородком.
Замечаю — на подоконнике, на газете аккуратно сложены горкой бутерброды с килькой. Господи, юность моя московская издалека аукнула, привет прислала в далекую Среднюю Азию!

Поймав мой взгляд, Файнберг протянул бутерброд, мои скулы свел голодный спазм. Ничего вкуснее не ел со времен студенчества, хлеб с маслом, килька и тонкие кольца репчатого лука — отрада души, пиршество сердца, ностальгия! На улице дождь, а мне тепло, вкусно, и два мужика с бутербродами в вестибюле Храма литераторов, кто они? Пауза затягивается.

Файнберг вдруг стал читать стихи. С первых звуков его хриплого голоса они взяли меня за горло. Никогда не слышал, чтобы вот так, не налегая на слово, в отличие от нынешних поэтов, «педалирующих» каждый звук. Его слово лилось и искрилось, на лету становилось объемным — дар, ниспосланный свыше. Не помню, что он тогда читал, и немудрено — прошло 30 лет, но жив во мне тот трепет сопричастности к необъятному и щемящему, тонкому и прекрасному миру поэзии. Через бездну времени вновь ныряю в прищуренные его глаза, вижу ироническую усмешку, мол, вот он я, ребята, доступный мирскому, но далеко не простой мужик, знающий то, что вам не дано.

И сейчас, уже в 2010-м, я понимаю, как он был прав, Александр свет Аркадьевич, знавший тайну русского слова. Пять или больше стихотворений услышал я от него в тот дождливый день в вестибюле Союза писателей. На предложение прочитать свои стихи я отказался наотрез. Потом я жалел, что не взял номер его домашнего телефона. Файнберг мне был необходим как воздух: стихов у меня накопилось изрядно, написано несколько пьес, много песен, прозы. Новый человек в городе, да еще в силу угрюмости характера и чертовых комплексов, я не знал к кому кинуться, чтобы оценили, с кем посоветоваться, — не зря ли вся эта моя «писательская суета» и нравственные муки?

Года через четыре, на Чимганском фестивале авторской песни, когда мы лежали на траве голова к голове, выскребали ложками из банки теплую тушенку и накладывали ее на хлеб, я сознался Сане, как мучился, что не спросил его телефон.
«Ну и балбес!» — буркнул он, чем привел меня в неописуемый восторг, — истинно большой поэт не откажет в общении. Не отмахнется, как от мухи, а с этим я сталкивался не раз. Как же были точны, детальны и невыразимо душевны его «ГОРЧИНКА ХВОИ НА ГУБАХ...»замечания! Он чувствовал строку, слово, ударность и метафору, его неторопливый и кропотливый «разбор полета», по сути, определял жизнеспособность стихотворения, и это не подлежало ни сомнению, ни обсуждению.

Спорить было бесполезно и глупо, это как приговор последней инстанции, — точный, абсолютно аргументированный, высказанный с позиций его непререкаемого авторитета, выстраданного, заслуженного и неоспоримого. Никогда не унижал молодого и начинающего, промолчать мог, но это выходило естественно и удивительно тактично, как будто и не читались непонравившиеся ему стихи. Разговор уходил в иное русло и все! Но если кто-то начинал оспаривать право на мнение о собственном «ляпе» или, не дай Бог, оправдывать его, вот тут начинался другой Файнберг — жесткий, непримиримый, категоричный, а порой и жестокий.

Как красиво и зло он за три минуты «растерзал» одно из моих стихотворений, когда я попробовал вякнуть, что «так вижу»! До сих пор радуюсь, что рядом было всего два-три свидетеля, а не больше, причем, из людей далеких от литературы, — повезло. И как я радовался короткой фразе, что «это настоящее», после того, как прочитал ему пару своих четверостиший! Файнберг умел слушать.

Пою под гитару и скашиваю взгляд — как ведет себя мэтр? Саня, Александр Аркадьевич, жует нижнюю губу, сидит на рюкзаке, свесив с колен руки с набухшими венами на кистях, и я понимаю, что ему не все равно, о чем пою — он слушает! И медленно кивает, а я… Я лопаюсь от гордости, что имею честь быть услышанным настоящим проводником и праведником русского слова.

Нет мне дела до окололитературных «дам и ушлых борзописцев», что теперь лезут чуть ли не в друзья к поэту, нашептывающих, что там-то с ним «созванивались», там «были в одной компании», а там он «поддержал и рекомендовал в Союз писателей и хвалил стихи»…. Много желающих примазаться к живой и посмертной славе поэта и словотворца.

С полной ответственностью заявляю: главным другом в жизни поэта Александра Файнберга была его жена, Инна Глебовна, ангел-хранитель, верный и неподкупный страж его творчества и тайных дум. Горьким летом 2009-го, когда он уже неважно себя чувствовал, я не раз в маленькой кухне их квартиры наблюдал, каким взглядом провожал Саня свою жену, хлопотавшую по хозяйству. Она держала его в центре внимания всегда, он был светилом, вокруг которого вращались ее мысли, надежды, вся жизнь. Стоило ему хриплым голосом произнести пару поэтических строк, как она возникала ниоткуда, присаживалась тихо и слушала.

В ней, маленькой, хрупкой, глазастой — разгадка его прекрасных стихов о любви и нежности, о прощании и встречах, именно ей посвящены лучшие лирические строки Александра Файнберга, писавшиеся на протяжении нескольких десятков лет. Щемящие, пронзительные стихи, а из глубины строк проступает та нежность и великая простота слова, что мгновенно отличает настоящего поэта. Не буду цитировать их, Инна Глебовна собирает наследие мастера, и скоро оно увидит свет на радость любителям его творчества. И на счастье нам, уже седым, но помнящим постоянно, что все мы из поросли, взошедшей на могучих корнях поэта.

«ГОРЧИНКА ХВОИ НА ГУБАХ...»… Август 2009 года, кухня уютной, чуть тесноватой квартирки на восьмом этаже… Саня в майке навис над печатной машинкой, что-то достукивает одним пальцем, к углу рта прилипла крепчайшая сигарета, от нее у меня слезятся глаза, и чешется нос. Терплю, ведь Файнберг-стихи-сигареты — неразделимы. Не знаю, сколько он выкуривал за сутки, наверное, уйму. Не раз видел на концертах и литературных встречах, как он бедствует без своих «термоядерных сигарет» и с нетерпением ждет антрактов.

Поднимает глаза, какая-то детская улыбка и словно бы растерянность:
— Прочти, тут немного….
Беру три листка, Господи, рассказ, так я и думал, не мог он обойти этот жанр, никак не мог, вот она, логика бессонницы, пришедшая из памяти детства и жизненного опыта! Лаконичные фразы, легкое перо и словно бы некая ностальгия, светлая и щемящая печаль о недосказанном, недопетом, недовыстраданном….

Читаю не просто воспоминания, а предельно талантливый экскурс в мир поэта, очень искреннего человека и талантливого литератора. Мало кому дается свыше дар одним «мазком» описать жизненную ситуацию, природу и людские страсти.
— Здорово, Саня, — кладу листы на стол, — только все это собрать надо! Много?
— Хватает!

Уходит куда-то в полумрак комнат, возвращается с черного цвета томиком, открывает страницу, сопит, начинает что-то царапать своим характерным почерком. Написав, протягивает мне — книгу стихов «Лист» с его дарственной надписью! Что я должен сказать?! Перегибаюсь через стол, по ходу опрокидываю пиалу с чаем, целую в лоб с прилипшими потными прядями, слышу хриплый смешок….

Этот том у меня всегда на столе, неверующие могут проверить, я иногда ночами перечитываю стихи друга, и сам, будучи болен, думаю о том, что ничего на этой земле не исчезает, не растворяется в безвестности, если оно искреннее и настоящее. Не может из «ничего» появиться и исчезнуть «что-то» — исключено. Как не может в непостижимой Вселенной из ничего появиться жизнь, так не может исчезнуть воплощенная в строки мысль. И не надо ничего доказывать.

Вот они, стихи Александра Аркадьевича Файнберга — его мысли, чаяния, боль, тревоги и радости, его великая любовь к конкретной женщине — жене, подруге, советчику и ангелу-хранителю! Его печали, щемящие и потрясающе простые слова о вечном и земном — сбывшемся и еще не наступившем.

Накануне великого Дня Победы пойду на Боткинское кладбище, обязательно один, чтобы избежать неуместных разговоров о том, каким он был, не хочу ничего обсуждать, потому что он — ЕСТЬ! Мастер уникального явления поэзии, истинно русский поэт и романтик на этой многострадальной и грешной земле, подобно метеориту, сверкнувший на небосклоне русской словесности. А значит, и в нашей жизни. Опрокину стаканчик «горькой» за светлую его душу, что с немыслимой небесной выси смотрит на нас, напоминая, как прекрасен дарованный нам мир, и если пришел в него — стремись сделать его еще прекраснее во имя тех, кто останется после тебя.

Владимир БАГРАМОВ,
заслуженный артист Республики Узбекистан.
«Новый век», 15.4.2010г.

«…Скрипичный ключ восходит в небо, чтоб музыка на землю пролилась».
АЛЕКСАНДР ФАЙНБЕРГ

СИРЕНЬ

Давай любовь свою оплачем.
Давай свидание назначим.
Не мучаясь и не грустя.
Сегодня. Десять лет спустя.
Давай сирени наломаем.
Любила ты? И я любил.
Апрель цветет,
как ненормальный.
Апрель заборы проломил.
Сирень горька и безутешна.
Сорви мне счастье наугад.
Мы изменились?
Мы все те же,
как десять лет тому назад.
В глазах твоих — все те же кроны.
В моих — все тот же синий дым.
Стекло с вином губами тронув,
ты говоришь: «Горим?»
«Горим!»
Куда? О чем?
За что горим мы?
Ах, за начало всех начал!
За польский вальс неповторимый.
Он только нам с тобой звучал.
Горим? Горим!
За наши годы. Кольцо на дно
со звоном брось.
За то, что дым сирени горек.
За все,
что в жизни не сбылось.
Любовь, куда?
Не оглянулась.
О это вечное «увы».
Горим же за чужую юность!
Они целуются, как мы.
Горим за все!
За наши беды.
За эту музыку и боль.
За этот мир,
от яблонь белый
и от сирени голубой.

* * *

Прет жасмин по загородным дачам.
Треплет куртку майский ветерок.
Выпала мне главная удача
никогда я не был одинок.
Никогда не добывал я славу.
Мне, ей-богу, это не с руки.
Я смеюсь, в котел бросая лавры,
годные кому-то на венки.
Нравится мне жить обыкновенно.
Весел дом. Не предали друзья.
Все прощая, остается верной
женщина красивая моя.
Что с того, коль отзвенев струною,
сгину я у века не в цене?
Есть кому склониться надо мною.
Есть кому заплакать обо мне.

* * *

СИБИРЬ

«Во глубине сибирских руд…»
А. С. Пушкин

Завидуя зверью в берлогах,
во благо трона напролом
не я здесь прорубал дорогу
казенным тяжким топором.
Не мне в лицо хлестали ветки.
В колодки прочные обут,
не я срастался с вагонеткой
во глубине сибирских руд.
Здесь не моя в морозе лютом
кирка скалу долбила зло.
Не я мечтал хоть на минуту
познать блаженное тепло.
Не у меня смерзались пальцы.
Не я, терпение храня,
в пургу без сил на шпалы падал.
И поднимался вновь не я.
Здесь в небесах под лунной пылью
не мне отпущены грехи.
Не я лежу в земле Сибири,
чтоб кто-то сочинял стихи.
Так пусть же долг мой честно платит
больная совесть, а не страх.
Да будет мне всю жизнь распятьем
горчинка хвои на губах.
Да не погаснет надо мною
непреходящий свет вины,
как над сибирскою тайгою
кайло извечное луны.

* * *

Скоро слово станет мною.
Ни восторгов, ни обид.
Чайка вскрикнет над волною.
Лес в ответ ей прошумит.
(Из неопубликованного)

«ГОРЧИНКА ХВОИ НА ГУБАХ...»Подъезд родной мой в двухэтажном доме,
балкон дощатый — жизни самый верх.
И двор блатной наш, вольный и футбольный,
любимый двор однажды и навек.
Там за Атлантикой канадские туманы,
в брега Хоккайдо бьёт чужой прибой,
а здесь с балкона только голос мамы:
— Домой, Шурёха. И опять: — Домой.
Пустынь барханы, зыбких волн паромы
ничто меня за сердце не берёт.
Мне даже гул и грохот космодромов фигня.
Балкон дощатый. Вот он.
Вот он. Вот.

* * *

Когда? Тогда. Когда-нибудь…
Быть может…
Рванёт мальчишка по крутой дорожке.
Пацан. Знак гениальности на лбу.
Рванет за правдой, закусив губу.
Мы знаем — у него судьба своя.
На сердце — ни подлянки, ни вранья.
Дан путь ему от Бога заревой,
как в юности когда-то нам с тобой.
Но мы из тех, кто не достиг итога.
Помолимся же за его дорогу.

* * *

О, памяти следы. Они всё те же.
Куда ни кинь — футболка, самокат.
Валерка, Граф и Колька, и, конечно,
с Первушки девочка сто лет тому назад.
Дым первой сигареты. Слёзы льются.
Предатели, что вправду не из книг.
И если вдруг случится оглянуться,
сто лет не тянут на единый миг.

* * *

Я жил, я был. Спасибо всем, спасибо.
И камушку, и вам, гранита глыбы.
И маршам на плацу в Таджикистане,
и склонам гор, где родники хрустальны,
И ротному, что слыл бойцом бывалым,
что он из кабеля соорудил цимбалы.
Как он играл на них! Как он играл!
Свеча пылала. Умолкал хорал.
Жизнь и любовь. Да так, что сердце рвётся.
И вновь пустыни. Без воды колодцы.
Но музыка… Я жить ещё хочу.
Судьба, молю я, не гаси свечу.
Но если меня вправду не спасти,
спасибо всем. И Бог меня прости.

публикация в \»Новом веке\», № 15, 15.4.2010г.


Добро пожаловать на канал SREDA.UZ в Telegram


Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован.

*

 

Еще статьи из Личности

Партнеры