ПИСЬМА С ФРОНТА В ТАШКЕНТ

Война когда-нибудь да кончится

В семейном архиве сохранилось около ста солдатских писем моего отца Всеволода Шулепина. Адресованы его маме и моей бабушке Наталье Дмитриевне. Есть среди них те, что отправлены в самом начале воинской службы — после призыва в сентябре 1939 года. В них — шутливые воспоминания о студенческих годах, тревога за страну: «Вся Европа в огне». А есть страничка, начатая буднично, простым утверждением: «Ну вот и началась война». Послана в Ташкент из приграничного Тернополя через два дня после ее начала: «Мама. За меня не беспокойся. Я нахожусь в почти безопасном месте».

Желтые листки, стертый на сгибах карандаш. В письмах почти нет рассказов о боевых действиях. Изредка встречаются предупреждения: «Писем в ближайшее время не жди». А иногда просьбы: «Извини за небольшой обман. Последние три письма написал заранее и попросил товарищей отправлять в указанные сроки, так как не имел возможности отправить их сам».

В послевоенной мирной жизни он почти никогда не говорил об армии. Почти никогда не ходил 9 Мая к Вечному огню. А война снилась. Письма лежали в углу старого комода. Как-то достал их, но семейного вечера не получилось. Мы, дети, развернув один-два треугольника, читать не стали: «У тебя, папа, почерк плохой. Да и поистерлись. Как-нибудь потом». Поистерлись, читаемые и перечитываемые в годы войны его матерью: «Здоров ли? Весел?» — «Весел и здоров. Наступаем полным ходом!»

Был призван в ряды Красной Армии после окончания института в сентябре 1939 года. Служил на западной границе. В одном из писем в марте 41-го рассказывал: «Вчера над нами пролетело три немецких самолета с официальными представителями. Направлялись в Москву. И пролетели, черти, над самым аэродромом на высоте 800 метров. Отогнать их нельзя было, так как приказ — «не трогать», хотя и летели по запрещенной зоне. Наверное, немцы скажут потом: сбились с пути».

Письмо из июня 41-го обманчиво оптимистично. «Жертв в нашей части пока мало, и по всей вероятности будет еще меньше. Такой случай возможен только раз, когда мы не ожидали нападения. Сейчас немецких самолетов летает уже мало, и те летают на большой высоте. Проучили их основательно. Немец пробовал высаживать десанты, но это им не Франция или Бельгия. Колхозники и осоавиахимовцы уничтожили десанты собственными силами… Мама, за меня не беспокойся. Я нахожусь в почти безопасном месте. Если со мной что случится, будет телеграмма. Если ничего не будет, значит, все в порядке».

До конца года письма в Ташкент на улицу Цеховую, 28 не приходили. Только три открытки с текстом в две строчки: «Жив. Здоров. Привет родным. Целую. Всеволод».

В августе 1942-го наши войска стремились удержать линию обороны: «Сколько уничтожают немцев, а они все же прут, как очумелые. Около Воронежа (из Воронежа пришлось эвакуироваться. Сейчас живем в Липецке, адреса пока точного нет) в одном из городишек их уничтожили 35000. К нему нельзя было подойти ближе, чем на 15 км, из-за вони».

Бьем фашистов… и все-таки отступаем. В письмах 41-го, 42-го годов это горькое слово не прозвучало ни разу. Когда стали наступать, вспомнил в письме от 18 февраля 1943 года, посланного в Ташкент из Тамбовского пулеметного училища: «Как наши поддают фрицам-то! Тикают быстрее, чем мы от них прошлым летом».

И далее: «Жизнь идет монотонно. Каждый последующий день похож на предыдущий. Скорей бы изменения. Скорей бы опять на фронт. Я думаю, что, хотя тебе снова придется тяжеловато, ты будешь гордиться мной.

У нас здесь очень много пленных фрицев, макаронщиков и мамалыг. Какие они смирные, сущие ягнята. Стервецы! Кровь вскипает, что они творят на фронте!

…Завтра мне 26 лет. Из-за этих сволочей фрицев даже и пожить как следует не успел. Сколько они жизней покалечили. Не забыл и не забуду ребят и женщин под Киевом, не забуду окровавленных матерей с детьми под Воронежем. Не забуду связанных и уложенных в сани, а затем увезенных немцами к себе в тыл девушек и многое другое, от чего сердце горит жаждой мести. Ты читала в газетах о зверствах, но это только тысячная доля того, что они творят.

Помнишь, я был в Острогожске? Его на днях отбили наши войска. Сплошные развалины. Тихий провинциальный городок за один день уничтожен. Фашисты бомбили его беспрестанно с утра и до вечера. Много населения погибло. Разве можно это забыть?!»

«Пишу тебе письма и не знаю, доходят ли они до тебя». Так начинаются многие. Бабушка Наталья Дмитриевна, потеряв перед войной мужа и младшего сына, ждала письма с фронта старшего. «Получил от тебя сразу открытку и письмо. Ты пишешь, что посылаешь мне письма часто, но я их получаю очень редко. Тебе пишу 4—5 писем в месяц, а когда и чаще. По всей вероятности, теряются в дороге. Немец в последнее время стал усиленно бомбить железнодорожные пути. Возможно, наши письма лежат где-нибудь под откосом. Как ты там поживаешь, дорогая мамулька? Скорее бы от тебя получить весточку, которой не имею с февраля. А ведь уже июль».

В августе 42-го шли тяжелые бои, не до писем. А в октябре написал: «Мне очень хочется домой, повидать тебя. Спокойно пожить без подъемов и отбоев, ведь я в армии уже три года. Но еще сильнее хочется разбить немцев, отомстить за все, что мы переносим, за наши сожженные города и деревни, за нашу прекрасную нарушенную жизнь. Только подумать, наш строй совершенно новый, которого никогда не было в истории! И гады хотят его уничтожить. Не выйдет. Человек, живший свободно, не может стать рабом. Будем драться до последнего».

«Работал», как он писал, радистом, заместителем политрука роты, начальником радиостанции. Его дороги — Юго-Западный фронт, 3-й Белорусский, 5-я армия…

«На днях перехватил радиограмму противника о движении крупных сил танков общим числом свыше двухсот да плюс автомашины. Немедленно сообщил командованию. Через 8 — 10 минут мы наблюдали группы штурмовиков, направлявшихся на бомбардировку ко¬лонны. Колонна была разгромлена. Мне объявлена благодарность». Это письмо без даты.

5 октября 1943 года. «…По всем дорогам идут толпы беженцев, сбежавших или скрывавшихся в лесу. Немец перед своим отступлением гнал впереди себя все население деревень от мала до велика. Кто побойчее, убегали ночью в лес и там дожидались нашего прихода.
В местности, где побывал немец, не встретишь ни одного еврея. Уничто¬жил всех, не считаясь ни с женщинами, ни с детьми. Очень много людей расстрелял в Красном и особенно много в еврейском местечке Аяды. Перед расстрелом заставил снять одежду. Один мальчишка смог нырнуть в кучу и избежать расстрела. Когда грузили вещи в грузовик, мальчишку обнаружили и один из этой подлой оравы переломил ему хребет ударом о колено. За все ответят».

Январь 1944 года. «До чего люди привыкают к стрельбе. Наш блиндаж находится под домом. Третьего дня по нему саданул немец из 105-миллиметровки. Убило двоих. И одного ранило. Часа через полтора в этом доме опять началась варка картошки, супов, блинов и т.п. (мы обнаружили запас продуктов и теперь живем).

Вчера немец совершил сильный огневой налет. Кругом рвались снаряды и мины, потрескивали разрывные пули, ударяясь о стены домов, Я возвращался к себе в блиндаж. Проходя через разрушенный дом, увидел группу наших ребят, которые вели оживленную беседу около костра. Подошел поближе и среди гула разрывов услышал: «Эх, погуще бы, погуще». Кто-то поддакивал: «Да, жидковато». И вы думаете, о чем был разговор? Об артиллерийском ответогне или о чем-нибудь подобном? Разговор шел о тесте для блинов, которые соблазнительно шипели на сковороде.

Здесь у нас хорошо. Нет хотя бы этих чертовых «скрипунов», но зато наших «катюш» достаточно. Как запоет, так только дым да огонь. Вчера захватили в плен несколько немцев. Мы поинтересовались, какое действие на них производит «Катюша». Оказывается, они слова «Катюша» не знают. А когда мы им растолковали, с ужасом заохали, замахали руками и завыли: «О-о…»

Эти строчки адресованы дяде — Шмелеву Александру Федотовичу. После прочтения письмо, конечно же, было передано матери. И в следующем письме к маме сын постарался оправдаться: «В той обстановке, которую описывал дяде Сане, нахожусь не всегда, даже, вернее, редко. Ты все беспокоишься, как я одет. Одет замечательно: на ногах — суконные портянки и новые хорошие валенки, далее двое теплых кальсон и ватные брюки, две теплые нижние рубашки, гимнастерка, фуфайка, шинель и еще, когда это бывает нужно, маскировочный халат. На голове — теплая шапка, на руках — меховые варежки. Здорово нас тыл одевает. Нужды ни в чем не знаем».

23 февраля 1944 года. «Зима прошла замечательно. Вне всякого сравнения с прошлым годом, когда приходилось днем и ночью на брюхе с пулеметом ползать. По отзывам, работаю хорошо. В наших газетах такую восторженную статью написали про меня, что как-то не совсем удобно». В самом конце праздничного письма втиснуты две строчки: «Награжден медалью «За боевые заслуги».

В одном из сентябрьских писем 44-го года отец замечал: «Вот скоро начнутся и холода. За пять зим, проведенных вне Узбекистана, я к ним несколько привык. Довольно сносно стал переносить холода, познакомился с метелями. И теперь понимаю, что это за штука «трескучие морозы». В другом письме, тоже из 44-го, звучит удивление: «Не поверишь, до чего привыкли к невзгодам. Спим там, где остановимся. Под себя шинель, сверху — палатка, под голову, если найдется, комок глины. На дождь не обращаем внимания. И ни одного больного!»

Армия движется на Запад. «Вперед! Вперед! Все мчится вперед в стремительном порыве. Мчатся танки, самоходные пушки, оглушая лязгом железа и поднимая тучи пыли. Пыль все время дымовой завесой висит вдоль дорог. С басовитым ревом несутся автомашины, таща за собой пушки. Лошадьми, точно понявшими, в чем дело, тоже овладел какой-то порыв. И вся эта грохочущая масса мчится вперед, не разбирая дорог, которых здесь, к сожалению, мало, на ходу строя переправы через речки и ручейки, проваливаясь в болота и вновь выскакивая, чтобы мчаться вперед.

… Пехоты, шлепающей на своих двоих, не видно. Намного обгоняем сводку Информбюро, ибо пока ее составят, войска продвинутся на десяток километров и займут новую сотню населенных пунктов. Немцы отступают. Там, где их догоняют, наши части с ходу начинают фашистов лупить. Громадное количество немцев разбежалось и бродит в лесах и полях на сотни километров в тылу. … Тысячи их идут в тыл под охраной небольших групп бойцов. Если наступление продлится в том же темпе дней 15, то мы наверняка будем в Германии».

19 марта 1944 года. «Как трудно будет восстанавливать все это после войны. Многих городов и деревень, наверное, вообще не будет существовать. Сегодня мы направлялись к одной деревне, значившейся на карте, чтобы подождать там остальных, и возможно и заночевать. Подъезжаем к указателю с надписью: деревня такая-то. Спрашиваем у регулировщика: «А где же сама деревня, как к ней проехать?» — «Да что вы, товарищи, ослепли, что ли?! Вот же деревня, написано». Оказалось, что немцы уничтожили ее еще раньше, до отступления. За невыполнение каких-то приказов сравняли с землей.

28 марта 1944 года. «Как наши-то на юге жмут! Удивительно! Когда до тебя письмо дойдет, того и гляди, всю Украину освободим. А как здорово работают люди на освобожденной земле. Я читал в газете, что на левобе¬режной Украине только сахарной свеклой засеяно уже 80 тысяч гектаров!

…Ты писала, что в Ташкенте все цветет, а сейчас, наверное, уже и листья появились. Я прочел эти строки ребятам, и мы размечтались о весне, о горячем солнце. А впереди еще дожди, грязь. А грязь будет страшная, так как кругом болота, Но все же это не так пугает, как в предыдущие весны. Воевать научились. Зимой на лесопилках заготовили все необходимое для постройки дорог с деревянным настилом и теперь их сделали в удивительно короткий срок. В распутицу фронт будет обеспечен всем необходимым.

Вчера у нас судили и казнили двух фрицев, заправил-поджигателей и отпетых убийц. Участников казни Зои Космодемьянской. Коротконогий фриц есть на снимке, опубликованном в газетах. Они получили по заслугам. Болтаются на веревке, которую готовили нашему народу. Та же участь постигнет всех участников казни Зои».

Еще одно мартовское письмо из 44-го: «А немец-то как здорово драпает! Даже не всегда успевает сжечь деревни. Встретили несколько деревень совершенно целых и даже, ко всеобщему удивлению, увидели настоящих цыплят и корову с теленком».

«Вчера вечером мы с товарищем что-то вдруг предались воспомина¬ниям (живем пока в землянке вдвоем. Зарылись в землю глубоко, и получилась она не совсем красивая на вид, но зато теплая). Каким все это кажется далеким: институтские вечера, вечеринки, друзья, наш дом, садик, «Лунная соната» Бетховена, что мне так нравилась».

«Эх, мама, мама! До чего мне сейчас хочется послушать оперу или оперетту в спокойной обстановке. Или пианино в уютной комнате. Помнишь, как бывало у нас зимой? На окнах занавески, мягкая кушетка и бабушкино кресло, в котором так хорошо мечталось. И все это облито теплым светом из-под абажура. В этой вот обстановке послушать бы мелодичную музыку, ну, скажем, «Лунную сонату»! А у меня и сейчас звучат в голове первые аккорды рахманиновской «Прелюдии»: «Трам, трам, та-там!» Аккорды, от которых все гудит. Когда-то пытался брать эти аккорды, но у меня не совсем получалось. Вернее, совсем не получалось. Трам, трам, та-там… Какие мощные, победо¬носные звуки. Замечательно!

Я вот думаю в дальнейшем и жинку брать такую, которая на пианино играет. Так что… Ну чего же ты улыбаешься? Вот, мол, за тридевять земель от дома, а уже о «жинке с пианино» думает. Ничего, надеюсь, что теперь-то скоро дома буду. Мамулька, продержись еще немного. А потом заживем так, чтобы восполнить все эти тяжелые годы разлуки».

«Мама! Я тебя очень и очень люблю (четвертинка листка в клетку давно протерлась на сгибе и разделилась на две части). У нас в семье как-то не принято было высказывать свои чувства открыто. В некоторых семьях выражение любви чересчур слащаво, а у нас суховато. Иногда очень хотелось тебя обнять, поцеловать. Но все чувства свои оставляешь при себе. Выливаешь их только в виде помощи тебе, хотя бы и очень маленькой, зато вкладываешь в нее всю душу. Ну, я чего-то распи¬сался. Горячо любящий тебя сын Сева».

«Мама, ты пиши подробнее о своей жизни, о своей работе. Как раньше, когда мы с тобой по вечерам обсуждали прошедший день».

В войну она преподавала немецкий язык в 94-й мужской школе. В письмах сына — вопросы: не отразилось ли то, что обучает немецкому (!) на количестве часов, на отношении «архаровцев» к урокам, советы по выпуску стенгазеты «Колючка»: «Рисунки делайте ярче, чтоб бросались в глаза. С яркими карикатурами и твоими меткими подписями в виде небольших стихотворений — ваша газета будет греметь». «Как прошли уроки в присутствии комиссии?» «Мама, ты себя недооцениваешь. Результаты работы твоей удивительны. Это говорю тебе без всяких скидок на родственность». «Очень рад, что ты теперь со светом… Как дела с уплотненцами?.. Продай все, что можно, только не отказывай себе в пище. Продай коврики, дорожки, если нужно, то и пианино. Продержись до моего приезда. Война когда-нибудь да кончится».

«Сейчас находимся недалеко от Пруссии. Немец сопротивляется с отчаянностью обреченного. Боится расплаты за свои злодеяния. Наша артиллерия и штурмовики уже лупят по Германии. И откуда у нас столько авиации? Удивляешься: летят эскадрилья за эскадрильей. А в эфире — галдеж. Работают в воздухе летчики (между собой разговаривают), с земли ими управляют командиры — наводят истребителей на самолеты противника. Работают артиллеристы, по радио корректируя огонь. А о пехоте и говорить нечего! Галдеж на всех волнах.

Радисты друг с другом и ругаются, и умоляют уйти на соседнюю волну. «Уходить» не хотят, так как везде все занято и везде гоняют. И это только работают микрофоном-голосом, а все разговоры пронизывают писки станций, работающих ключом — азбукой Морзе. А непосвященному человеку небо кажется чистым, спокойным. Радио заняло свое место в связи. А в первые дни войны его недооценивали» (письмо написано во время летнего наступления 1944 года).

А 23 октября знакомый оборот: «Ну вот…». «Ну вот, теперь уже могу написать: привет из Германии. Кто бы мог об этом подумать год, полтора назад?!» Этот же знакомый оборот встречается в начале еще одного письма — от 10 мая 1945 года: «Ну вот и кончилась война!» Между ними — десять писем-треугольников.

«26 декабря — 1944 года. Добрый вечер, мама. Наступает 1945 год. Год, в котором мы должны с тобой увидеться после пятилетней разлуки. Как-то и где-то встречу его? О встрече прошлого «Нового года» я могу теперь рассказать тебе подробнее. Никогда его не забуду.

Мы, пять разведчиков, готовились к переходу линии фронта для совершения глубокой разведки. В ожидании удобного момента, когда на фрицев поднажмут и у них не будет стационарной линии фронта, мы находились в нескольких стах метров от немецкой передовой, в немецком блиндаже. Блиндаж был всем хорош, но… Немцы строили его с расчетом укрытия от нашего огня, а теперь он был виден им как на ладони. Так что днем мы выползали из него лишь в случае необходимости. Вот на этом-то месте фриц-снайпер (к счастью, ерундовый) записал в свой счет «русса», сочтя меня убитым.

Мне необходимо было связаться со станцией, следившей за нашей группой. А для этого надо было поставить мачту и растянуть антенну. Достал шесты, связал их. Теперь предстояло самое сложное: поставить мачту. Коротко обрисую окружающую обстановку. Кругом снежное поле. Впереди — железнодорожная станция. Разбитые вагоны на путях и по сторонам, каланча водокачки с пробитым верхом. Уцелевшие листы железа на ней все время покачиваются. В первый день мы думали, что там двигается немецкий наблюдатель, а потом уж разобрались, в чем дело. Около насыпи, по-видимому, блиндажи — фрицы бегают оттуда за получением пищи.

Станция находится на небольшой возвышенности, затем идет низинка, а потом уж и наша деревушка, тоже на возвышенности, на одном уровне со станцией. Наш блиндаж рядом с домом, третьим с края, в крыше которого — огромная пробоина (фрицы засадили прямой наводкой из пушки). Деревьев нет. Ну, теперь, кажется, представляешь общую картину.

Пока готовил мачту, все шло благополучно. Но только поднял ее, вдруг: «фьють». Пролетела рядом пуля. Между прочим, в тот момент на нашем участке было тихо, лишь изредка завяжется перестрелка. Лежал, лежал, больше около меня пули не ложатся, ну, думаю, случайная. Едва привстал, опять «фьють», свистнула пуля и, расщепив кол в руке, умчалась дальше. Чувствую, дело плохо. За мной охотятся. Надо пробираться в блиндаж. Полежал. Переждал. Пополз. Успел сделать несколько движений, и снова пуля прошла под самым носом. «Три раза промазал, а на четвертый — влепит». Решил взять снайпера измором: пусть подумает, что мне «капут».

Проходит 10 минут, 20, 30. Стал мерзнуть, А до теплого блиндажа — пять метров. Ребята носы высунули из щели перед блиндажом и наблюдают, сочувствуют, но помочь ничем не могут. Видно, я зашевелился, готовясь вскочить. И вот тебе, пожалуйста, «фьють». Лежал после этого еще час. Замерз окончательно. Вскочил… и через секунду был дома. Вот как трудно бывает иногда преодолеть какие-то метры. Прозевал фриц, подумал, что со мной все кончено, и перестал наблюдать.

Сидим мы в этом проклятом блиндаже, как кроты. Скука адская. Иногда только немного зашевелимся, когда немцы начнут по нашей деревушке из пушек или минометов бить. Вылезем в щель перед дверью и гадаем, куда очередной снаряд упадет. Немцам подбросили подкрепление. Мы ожидали атаку. Смотрим, летят штук тридцать «юнкерсов». Самолеты разворачиваются (мы так и присели: «Дадут сейчас нам перцу») и идут один за другим в пике. К величайшему нашему удовольствию они начали бомбить свои передовые.

Раз зашли, показалось мало. Пошли на второй заход. Фрицы с земли ракеты опознавательные пускают, мол, что вы делаете, своих ведь лупите. Наши не растерялись, тоже пускают. Ракеты, ракеты… Немцы в окопах не совсем растерялись, наши не растерялись, а вот немецкие летчики головы потеряли: «Куда бомбить, что бомбить, в кого стрелять?» И давай опять своих утюжить. И бомбят, и из пулеметов обстреливают, опять бомбят, и опять из пулеметов! Ну, а потом улетели. Рады, наверно, что «руссам» всыпали. Наши ребята орут, свистят, а фрицы в траншеях молчат. Только когда очухались, начали со злости стрелять. Посмеялись мы вволю.

А между тем время подходит к двенадцати. Сидим в блиндаже, а паразитов развелось в нем — страсть. Блиндаж-то был немецкий, а у них этой пакости хватает. О бане в тот момент думать не приходилось. Порошками обсыпались до того, что сами чуть ноги не вытянули, а им все ничего. Решили объявить паразитам войну с применением физической силы.

И вот тебе картина встречи Нового года. Блиндаж в три наката. В блиндаже — нары. Горит немецкая ацетиленовая горелка. На столе работает рация. Слышны звуки музыки и потрескивание: паразиты отдают богу души. Мы сидим в кружке, занимаемся делом и вспоминаем, как встречали Новый год раньше — ходили в костюмах и даже танцевали с девушками.

12.00! В этот момент заиграли «Катюши», начала бить артиллерия. Мы выбежали на улицу. Небо озаряли вспышки орудий. Сотни светящихся, огненных снарядов рассекали небо и опускались на территории, занятой врагом. Пустили несколько мин и мы. Скоро все кончилось. Поздравили друг друга с праздником и вернулись к начатому делу.
Вот так мы встретили начало 1944 года. Как-то мы встретим новый, 1945-й? Желаю тебе встретить его как можно лучше. Крепко целую, твой сын Всеволод».

Следующее письмо о встрече Нового, победного года. «Ну, мама, и здорово же ты угадала с поздравлением к празднику! Письмо пришло днем, но друзья, желая сделать сюрприз, преподнесли его за несколько минут до Нового года. Так что рад был ему вдвойне. Этот Новый год встретил отлично, не в пример прошлогоднему. Его вообще встречали по-новому: как год окончательной победы.

Везде были организованы елки (новое и очень хорошее начинание). Украшались, конечно, подсобным материалом: гирляндами серебряных цепочек из разобранных конденсаторов, начищенными до блеска гильзами и т. п. В этот день все сходили в баню, надели чистое обмундирование, побрились, постриглись. В общем, готовились к празднику, как в былые времена.

К 12 часам все свободные были на местах. Музыка гремела. В полночь подняли бокалы (конечно же, не бокалы, а кружки, но это значение не имеет). Комната огласилась тостами, поздравлениями, как это делалось и раньше. Все были в приподнятом настроении. Как радостно, необыкновенно радостно встречал этот Новый год весь фронт!
Такую иллюминацию могли видеть разве что жители Москвы. Кругом, насколько хватало зрения, все небо было в тысячах разноцветных ракет, миллионы трассирующих пуль прорезали небо, гулко ухали орудия, внося свое слово в общую гармонию радостной встречи Нового года. Да! Такой встречи в армии еще не было. Так мы встречали Новый год на земле Пруссии, так же его встречали наши товарищи в Финляндии и Норвегии, Румынии и Югославии, Чехословакии и Болгарии, так же встречали его и в Венгрии.
Где только теперь нет русского солдата, а вспомни, что было пару лет назад… После 12 часов начались танцы до упаду. Плясали и танцевали все, кто как мог. Очень и очень весело встретили мы его, год окончательной победы, в котором многие из нас будут дома».

13 апреля 1945 года. «Добрый вечер, мама. 10-го в 23.00 вы слушали приказ о взятии Кенигсберга, 11-го в час дня я был в самом городе. Стрельба идет и сейчас. Знаешь, мама, я не в силах описать и сотой доли того, что там видел (не смог бы, даже если бы был в ударе). Опишу коротко. Дорога. Нас на автомашине шесть человек. Мчимся в город. Беспрерывный поток машин в ту и другую стороны. Вот на дороге танк «тигр» с отбитым стволом, громадина в 60 тонн весом. По обочинам идут тысячи, десятки тысяч пленных немцев. Идут в колоннах по четыре в ряд, и нет, кажется, ни конца — ни края этим колоннам. В стороне от них бредут гражданские: женщины, дети, старики, мужчины.

Вспоминается Воронеж. Тысячи женщин и детей бегут из горящего города без пищи и запасной одежды. В чем были, в том и пошли. На эту беззащитную толпу налетел немецкий самолет, снизился метров на 50 и на бреющем полете стал их расстреливать. Женщины с детьми на руках бегут, а эти звери в человеческом образе делают заход за заходом и косят, и косят их из пулеметов. Кровь. Кровь. Кровь. Эту картину не забуду никогда.

Но я отвлекся от рассказа. Подъезжаем к Кенигсбергу. Вся земля вспахана нашей артиллерией. Нет определенных воронок, а перепахана вся земля. Валяются развороченные железобетонные доты, бронеколпаки, видны следы траншей, проволочных заграждений, противотанковых рвов. Немцы готовились к обороне. Укреплений уйма.
За десятки километров от города видны дым и зарево пожаров. В самом городе трудно дышать. Нет ни одного целого дома — пробиты или артиллерийским снарядом, или бомбой. Все горит. По улицам сквозь дым и чад мимо горящих зданий носятся солдаты, мчатся на велосипедах, мотоциклах, лошадях… От дыма и копоти черные, блестят только зубы.

Вот рядом с горящим зданием (огонь на верхних этажах) на тротуаре расположилась закусить группа военных. Уплетают за обе щеки, не обращая внимания на пожар. Сидят как дома.

…Хотел тебе написать подробнее. Но сейчас получил сообщение о судьбе нашего товарища. Настроения нет. А город горит до сих пор».

10 мая 1945 года. «Ну вот и кончилась война. Помнишь мое новогоднее, где я тебе говорил про окончание войны в мае и нашу скорую встречу? Первое сбылось. Надеюсь, скоро сбудется и второе. Работу на прежнем месте закончили. Сейчас едем по распоряжению начальства на работу в другое место — далеко на Восток.
Сколько удивления и восторга вызвали у нас ярко освещенные станции и города! За годы войны мы совершенно отвыкли от света. И за тысячи километров от фронта все интуитивно маскировали свет, тщательно следя за светомаскировкой. Патрули на станциях кричали по привычке: «Маскируй свет в вагонах!» — хотя в здешних местах местные жители за войну ни разу немецкого самолета не видели.

Посылку тебе так и не смог послать. Жаль. Но ничего не поделаешь. Не было возможности. Держись».

Потом письма стали приходить из Манчжурии. И здесь еще одна победа — над милитаристской Японией. 30 октября 1945 года отец отправил из армии последнее письмо. Приказ о демобилизации уже подписан. В Ташкент летит письмо, написанное командиром и замполитом:

«Наталья Дмитриевна! Ждите скорого возвращения долгожданного гостя — Вашего сына Всеволода Петровича Шулепина — ветерана двух войн. В борьбе с немецкими захватчиками и японскими империалистами Ваш сын честно выполнял воинскую присягу, данную нашей партии и правительству.

…Он быстро забудет все трудности войны, но он никогда не забудет героической борьбы за Белоруссию, Литву, Восточную Пруссию и Манчжурию, Он не забудет, что полк, в котором он служил, является Витебским, Краснознаменным, ордена Александра Невского, а боевые подвиги всех нас были неоднократно отмечены в приказах т. Сталина благодарностью. Грудь Вашего сына украшена орденом «Красная звезда» и медалями: «За боевые заслуги», «За победу над Германией», «За победу над Японией». Командование части благодарит Вашего сына за службу. Желаем Вам и Вашему сыну радостной встречи, счастливой жизни, успехов в труде на благо Родины».

Подготовила к печати
Наталия ШУЛЕПИНА

Добро пожаловать на канал SREDA.UZ в Telegram

Добавить комментарий Отменить ответ

Ваш e-mail не будет опубликован.

Комментарий

Имя

E-mail

Сайт

восемь  +   =  одиннадцать

Введите код с картинки (CAPTCHA)*

 Notify me when new comments are added.

Получать новые комментарии по электронной почте. Вы можете подписаться без комментирования.

Еще статьи из Для души